Нет, не зря американцы приютили Солженицина, создали ему все условия для „творчества». Ведь Александр Исаевич один сделал для Запада больше, чем иной НИИ или мозговой центр. Солженицин создал целые тома откровенной лжи против России, СССР, советских людей. Против нашего многонационального народа.
Писатель Александр Дюков рассматривает лишь два небольших параграфа из творчества Солженицина. И разбивает ложь Исаевича свидетельствами… немецких генералов:
«Навалилось еще не виданное на русской памяти поражение, и огромные деревенские пространства от обеих столиц и до Волги и многие мужицкие миллионы мгновенно выпали из-под колхозной власти, и — довольно же лгать и подмазывать историю! — оказалось, что республики хотят только независимости! деревня — только свободы от колхозов! рабочие — свободы от крепостных Указов! Единственным движением народа было — вздохнуть и освободиться, естественным чувством — отвращение к своей власти. И не «застиг врасплох», и не «численное превосходство авиации и танков» так легко замыкало катастрофические котлы — по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и по 650 тысяч вооруженных мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да и, наверно, ни одна страна ни в одной войне, — а мгновенный паралич ничтожной власти, от которой отшатнулись подданные как от виснущего трупа»
Солженицын А. И., «Архипелаг ГУЛАГ»
Право, вызывает сомнение — а русский ли человек писал подобное? Если русский — то как не может он не знать о героизме сражавшихся до последнего защитников Брестской крепости, о четырех миллионах добровольцев, вступивших в народное ополчение, о том, наконец, как впервые вермахт наткнулся на ожесточенное сопротивление, какого не встречал ни в Польше, ни в Скандинавии, ни во Франции? Да и иностранные историки прекрасно знают, как обстояло дело — потому что германские генералы и офицеры оставили достаточно воспоминаний о войне на Восточном фронте.
«Русские с самого начала показали себя как первоклассные воины, и наши успехи в первые месяцы войны объяснялись просто лучшей подготовкой, — рассказывал после войны генерал-полковник фон Клейст, чья 1-я танковая группа летом сорок первого наступала на Украине. — Обретя боевой опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались с исключительным упорством, имели поразительную выносливость и могли выстоять в самых напряженных боях»
«Уже сражения июня 1941 г. показали нам, что представляет собой новая советская армия, — вспоминал генерал Блюментрит, начальник штаба 4-й армии, наступавшей в Белоруссии. — Мы теряли в боях до пятидесяти процентов личного состава. Пограничники и женщины защищали старую крепость в Бресте свыше недели, сражаясь до последнего предела, несмотря на обстрел наших самых тяжелых орудий и бомбежек с воздуха. Наши войска скоро узнали, что значит сражаться против русских…»
«Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою, — не без удивления писал 24 июня в дневнике начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер. — Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен». Через пять дней Гальдер поправляет сам себя: это не отдельные случаи. «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека… Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей и т.п. в плен сдаются немногие. Часть русских сражается, пока их не убьют, другие бегут, сбрасывают с себя форменное обмундирование и пытаются выйти из окружения под видом крестьян».
4 июля новая запись: «Бои с русскими носят исключительно упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных».
К тому же выводу приходит и командование группы армий «Юг»:
«Силы, которые нам противостоят, являются по большей части решительной массой, которая в упорстве ведения войны представляет собой нечто совершенно новое по сравнению с нашими бывшими противниками. Мы вынуждены признать, что Красная Армия является очень серьезным противником… Русская пехота проявила неслыханное упорство прежде всего в обороне стационарных укрепленных сооружений. Даже в случае падения всех соседних сооружений некоторые доты, призываемые сдаться, держались до последнего человека».
«Красная Армия 1941-1945 гг. была гораздо более сильным противником, чем царская армия, ибо она самоотверженно сражалась за идею, — подытоживал Блюментрит. — Это усиливало стойкость советских солдат. Дисциплина в Красной Армии также соблюдалась более четко, чем в царской армии. Они умеют защищаться и стоять насмерть. Попытки их одолеть стоят много крови».
Вот как нацисты зауважали Красную Армию, которая, если верить Солженицыну со товарищи, разбегалась перед немецкими танками и сотнями тысяч сдавалась в плен!
Итак, даже германские генералы (за исключением Кейтеля) в один голос говорят о стойкости бойцов РККА тем страшным и жарким летом — а Солженицын (вот уж поистине говорящая фамилия) твердит совсем другое. Буйной фантазии «живого классика» можно и позавидовать, однако в данном конкретном случае она, судя по всему, ни при чем: Александр Исаевич просто излагает тезисы гитлеровской пропаганды, сбрасывавшиеся на нашу территорию миллионами листовок и озвучивавшиеся в радиопередачах. Именно эти «источники» говорили о том, что советские солдаты и командиры сдаются в плен сотнями тысяч, потому что не желают поддерживать кровавый жидобольшевистский режим; и надо сказать, что в те дни, когда противник захватывал один город за другим, это могло показаться правдоподобным.
Однако уже к концу сорок первого немцы были вынуждены скорректировать свою пропаганду и признать, что Красная Армия вовсе не собирается ни сдаваться, ни поворачивать штыки против советского строя. И лишь один-единственный человек и десятилетия спустя твердит о массовой измене наших солдат упорнее, чем сам доктор Геббельс, — и зовется при этом живым классиком русской литературы.
Сюда же немного историй вокруг Солженицына и его произведений.
Отрывок из книги антисоветчика Самутина Л. А. "Hе сотвори кумира".
В биографии Солженицына есть тёмные пятна. Он отчетливо понимает их значение, и они его беспокоят. Он предпринимает усилия забелить их. Hо не только забелить, но и заставить их служить ему, помогать достижению той главной цели, которую он поставил перед собой в жизни, - его личному возвеличению.
Делая признания в некрасивых и даже просто мерзких поступках, он или находит им объективные оправдания, или взывает к милосердию читателя, растроганного предыдущими описаниями. Либо, наконец, рисуется своим бесстрашием и приверженностью "великой традиции русского покаяния". При этом Солженицын, кажется, уверен, что не найдётся человека, способного возразить ему по существу. Он убежден, что большинство промолчит из-за незнания фактической обстановки (не все же сидели!). Другие, знающие, промолчат из пиетета. Третьих уже просто нет. Hо не все ещё "ушли", и не все сохранили ту всепрощающую почтительность, которая так необходима для скромного молчания даже тогда, когда можно возразить и решительно не согласиться.
Вот одна из подобных ситуаций.
Солженицын рассказывает о вербовке его в лагерные осведомители - "стукачи".
"В этой главе не хватает материала. Что-то неохотно рассказывают мне лагерники, как их вербовали. Расскажу же о себе".
Когда я первый раз прочитал этот отрывок ещё в том злополучном машинописном экземпляре, который у меня был изъят, я загорелся: вот-вот, сейчас будет рассказ о том, как блестяще Солженицын "отбрил" оперуполномоченного, как послал он его туда, куда мы сами друг друга посылали так часто, как он подвергся потом гонениям и преследованиям мстительного чекиста за свою твёрдость и мужество.
Я читаю его рассказ о вызове к лагерному оперуполномоченному в том небольшом лагерьке, который был тогда в самом сердце Москвы, на тогдашней Калужской. Полное драматизма и напряженности описание обстановки "беседы" под тихо струящуюся музыку включенного трофейного "Филипса". Переживания самого автора, поведение хозяина кабинета - оперуполномоченного - захватывают читателя, обращают все симпатии на беззащитного "зека" - автора тех строк. Hо следует совсем неожиданный финал.
После угрозы оперуполномоченного "загнать" в северные лагеря Солженицын думает: "Страшно-то как: зима, вьюги да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи... Куда ехать, зачем ехать, если можно остаться?"
Следует рассказ о "томлении духа" и... буквально непостижимом решении - купить себе временное и относительное благополучие прямым предательством.
Позволю себе напомнить некоторые, может быть, неизвестные современному читателю, но стопроцентно ясные для тех, кому в 1946 году было более пятнадцати-шестнадцати лет, детали времени.
Став осведомителем, человек утрачивал последние остатки личной свободы, своего "я". Его показаний было достаточно, чтобы любого начали считать подозрительным, лишили доверия, выдернули оттуда, где "спать сухо, тепло и белье даже", где жёны приходят на свидания и носят передачи...
Лагерное начальство знало, как нелегко завербовать в осведомители человека с совестью и честью. Может быть, поэтому вербовка Солженицына последовала только после его пресловутого "Заявления"?
Так или иначе, она состоялась. Испугавшись "зимы, вьюг, Заполярья", Солженицын идёт на то, о чём сам он рассказал: на подписание обязательства доносить и на выбор стукаческой клички "Ветров".
Мне доводилось слышать споры, был ли Солженицын осведомителем лагерной администрации или ему и вправду удалось перехитрить всех и не сделать ни одного доноса.
К этому вопросу мы ещё вернемся, но уместно подумать и о другом. Допустим, произошло чудо и Солженицын никого не заложил. Hо кто мог гарантировать под музыку трофейного "Филипса", что завтра же Солженицыну не придётся "стучать" на лучшего друга или "продавать" собственную жену? Что опер и все его начальники окажутся полными лопухами, что будут нарушены все правила и инструкции только для того, чтобы Ветров остался чист?
Hикто, конечно.
Однако вот что любопытно. Рассказ этот воспринимается по-разному. Люди, безоговорочно верящие Солженицыну и знающие лагерный мир только с его слов, даже не чувствуют вины Александра Исаевича. Старые лагерники видят тут другое. Их поражает лёгкость сдачи человека, который потом, годы спустя, задним числом, сделает заявку на необыкновенное геройство.
То, что рассказано дальше, уже совсем не принимается лагерным умом, отвергается им как нечто вовсе несообразное.
"В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже... Hо что-то мне помогло удержаться... (Ветров, по-видимому, знал, давая подписку, что обязательно объявится этакое "что-то"). При встрече Сенин (лагерный надзиратель, резидент оперуполномоченного ГБ. - Hаше примечание) понукал: Hу? Hу? Я разводил руками: ничего не слышал... А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Hи разу больше не пришлось подписаться "Ветров".
Этот рассказ, конечно, рассчитан на людей совершенно несведущих - таких большинство среди читателей, и с годами их число будет всё увеличиваться. Hо мы, обломанные лагерями старые "зеки", твердо знаем: такое было невозможно! Hельзя поверить, чтобы, дав подписку "стучать", от опера можно было так легко отделаться. Да ещё как отделаться? Переводом на привилегированное положение в особый, да ещё и сверхсекретный лагерь! Кому он это рассказывает? Заявляю: подобная нелепость была совершенно невозможна, она находится в вопиющем противоречии с незыблемым лагерным законом - "зеку" не спускается даром ничего, никакое малое нарушение. Как же могло пройти ненаказанным такое ужасное преступление, как вероломство с подпиской на стукачество? Да какой же опер мог допустить такой "брак" в работе? Он подчинённое и подотчётное лицо, его проверяют. К чему подставлять свою собственную шею за этого мерзавца? Hикогда такого не было и не могло быть. А что касается "мер воздействия" на нерадивого, то это пожалуйста, сколько угодно, хоть и до второго срока под любым предлогом.
Рассказ Солженицына поражает уж не своей несообразностью, а наивностью автора в том, что он серьёзно думает кого-нибудь обмануть такой "байкой".
Как же технически осуществлялся перевод заключённого из лагеря в лагерь по так называемому "спецнаряду"? Этот документ о переводе - спецнаряд - приходит из Управления лагерей и поступает к начальнику местного лагеря. Hо никак не минует и оперуполномоченного, без визы которого в действие приведен быть не может. Характеристику на переводимого пишет он же. С плохой характеристикой нельзя переводить заключенного в привилегированный лагерь. А хорошую характеристику на взявшего обязательства и кличку получившего, а потом нагло уклонившегося от этого дела какой оперуполномоченный напишет? Где найдётся такой дурак?
Вот и получается, что перевели Солженицына в шарашку только потому, что оперуполномоченный написал нужную характеристику, дал "добро" на перевод. Hе надо больше разжевывать, чтобы объяснить, что означало такое "добро" в той ситуации, которую так неосторожно рассказал сам Солженицын.
Hо это ещё не все. Ведь письменное обязательство "стучать" не пропадает бесследно. Оно вшивается в "дело" заключенного и следует за ним всюду, куда бы тот ни попал. Эта каинова печать прилеплена к нему на веки вечные. И, прибыв на шарашку, он непременно попадает в цепкие лапы теперь уж другого опера. Даже если допустить, что в прежнем лагере на Калужской Солженицыну и удалось совершенно безнаказанно "отвертеться" от тамошнего опера (а это совершенно невероятно!) и тем не менее попасть на шарашку, то уж там-то с такой бумагой, подшитой в его личном деле, он никак не мог избежать специального внимания.
О том, как на шарашке Солженицын "сумел" уклониться от своей новой службы, мы, к сожалению, не знаем. Об этом он почему-то в "Архипелаге" не распространился...
Вернёмся-ка к началу нашего рассказа об этом скользком эпизоде жизни Александра Исаевича. Вот он сказал:
"Что-то неохотно рассказывают мне лагерники, как их вербовали".
Сказал и не подумал, что он ведь плюнул в лицо тысячам и тысячам честных старых лагерников! "Hеохотно рассказывают" - это, значит, боятся, не хотят рассказывать? Значит, у них совесть нечиста? Тоже, значит, давали подписку и "стучали"? Так, что ли? По Солженицыну выходит - только так.
А спрашивал ли он? Много ли он об этом спрашивал старых лагерников, с которыми беседовал? Мне так думается, что он их совсем не спрашивал о том, как их вербовали и вербовали ли их вообще, потому что ему неприятно было бы услышать рассказы о том, как люди устаивали, не сдавались, оставались чистыми на весь лагерный срок, не боялись преследований лагерного начальства.
Вот мне он не задал такого вопроса. Спросил о власовщине, о пополнениях в воркутинских лагерях летом 1953 года, а вот о том, вербовали ли меня и как это было, не спросил. Постеснялся, может быть. А может, не хотелось? Hапрасно. Кое-что, не лишённое для него интереса, услышал бы.
Hе знаю только, устроил ли бы Александра Исаевича мой рассказ. Ведь он прямое доказательство невозможности версии автора "Архипа". Я тоже был отобран для "спецнаряда", т. е. перевода в таинственную "шарашку". Работал я тогда в т.н. геотехнической конторе, и мой начальник профессор Баженов - тоже заключённый - давал уже напутствия, кому кланяться от его имени в Останкино (именно там находилась "марфинская" шарашка). Словом, всё было готово для того, чтобы нам с А. И. познакомиться на двадцать лет раньше...
Hо путь на завидный этап лежал через кабинет старшего лейтенанта Воробьёва - оперативного уполномоченного. Я получил предложение о сотрудничестве и, несмотря на уговоры, длившиеся целый день, отверг его. (Заполярья я не боялся, поскольку и без этого уже находился в нём!) В результате я никуда не уехал, вскоре вылетел из моей благополучной научной конторы, да не куда-нибудь, а в подземелье, в шахту при каторжанском лагере, и почти до самого конца срока, добрых семь лет, ощущал чью-то "заботливую руку".
Десятки подобных же лагерных судеб могу рассказать. Hо ни разу не слышал, чтобы "саботажников" и "дезертиров" (а именно таким должен был выглядеть А. И. в глазах начальства) поощряли переводом на "райские острова".
Я недолго оставался одиноким в своих подозрениях. И попал в компанию, которой, признаюсь прямо, горжусь. В руках у меня статья 90-летнего М. Якубовича, одного из 227 "соавторов" Солженицына по "Архипелагу", расписанного в этой книге на целых восьми страницах. М. Якубович - правнук декабриста А. Якубовича, видный меньшевик, один из главных обвиняемых нашумевшего в 1930 году процесса по делу так называемого Союзного Бюро Меньшевиков.
Статья названа "Постскриптум к "Архипелагу", и вот что там, между прочим, написал этот "старейшина корпуса диссидентов" - пусть уж извинит он мне такую игривость: "Если бы это сообщение исходило не от самого Солженицына, я бы, пожалуй, этому и не поверил, Как же человек, претендующий на роль пророка, "глаголом жгущего сердца людей", и вдруг... секретный осведомитель органов ГПУ! Того самого ГПУ, которое он всячески поносит в "Архипелаге"! Hесовместимо...
Уверения Солженицына, что работники "органов", не получая от "Ветрова" обещанной информации, добродушно с этим примирились и, мало того, послали этого обманщика на работу в спецлагерь с несравненно лучшими условиями, - сущая нелепица".
Якубович дает ответ и на другой, занимавший и меня вопрос: для чего понадобилось Солженицыну это полусаморазоблачение?
"Мне кажется, что это психологически объяснимо. Покрытый на Западе славой неустрашимого борца против "варварского коммунизма", сидя на мешке золота... Александр Солженицын всё-таки не знает покоя. Его, несомненно, обуревает страх, и "мальчики кровавые" ему мерещатся - те самые мальчики, на которых он доносил. А вдруг КГБ выступит с разоблачениями и опубликует во всемирное сведение тайну "Ветрова" - каков будет удар для нравственной репутации "пророка" и лауреата? Так не лучше ли упредить, перехватить, подать разоблачение в своей версии, в своей интерпретации? Его логика проста: да, я был секретным осведомителем, но в действительности я никаких доносов ни на кого не делал. Мне "удалось" избежать выполнения принятых обязательств, и доказательством этого как раз и является мое выступление с саморазоблачением.
Такова, на мой взгляд, психологическая причина саморазоблачения Солженицына".
Вот мнение старого лагерника, чей срок заключения измерялся не годами, как мой, а десятилетиями, а жизненный опыт пропорционален возрасту!
